- 14 -
Алексей Варламов.
"Красный шут. Биографическое повествование об Алексее Толстом".
Глава четырнадцатая.
Земная.
Итак, четвертой и на сей раз последней женой Алексея Николаевича Толстого стала Людмила Ильинична Баршева, урожденная Крестинская. Эта миловидная изящная женщина, у которой не было талантов ни Софьи Дымшиц, ни Натальи Крандиевской, скрасила его последние годы и пережила его на много лет (она умерла в 1982 году), стала его наследницей и хранительницей его огромного архива, однако между Тимошей и Баршевой в жизни Толстого промелькнула еще одна женщина, точнее девушка, чья судьба, будь граф хотя бы чуть менее равнодушным и занятым собой человеком, стала бы вечным укором для его совести.
Эту девушку звали Гаяна. Такое имя дала ей мать, поэтесса Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева.
Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева.
Толстой знал Кузьмину-Караваеву давно, с 1911 года, у нее в гостях бывал еще с Соней Дымшиц, о ней писал в раннем своем рассказе «Четыре века» и в «Хождении по мукам», где Караваева выведена в образе отчаянной, распутной и несколько вульгарной девицы Елизаветы Киевны, безнадежно влюбленной в Телегина и отдающейся Бессонову. Письмо в защиту Кузьминой-Караваевой он подписал, когда она была арестована по подозрению в большевизме в марте 1919 года, с ней снова встретился в Париже летом 1935-го года, когда Елизавета Юрьевна уже приняла постриг и стала для всех известна под именем мать Мария. За образ Елизаветы Киевны в «Хождении по мукам» у Кузьминой-Караваевой были все основания дать Толстому пощечину (а заодно и за Блока, которого она действительно в молодости боготворила), но мать Мария простила. В эмиграции ей жилось трудно, еще больше тосковала ее дочь, и с ведома и по благословению матери Толстой увез с собой Гаяну в Советский Союз.
Трудно сказать, была ли это его собственная инициатива или нечто вроде задания по линии НКВД. Никто не знает наверняка, какого рода миссии возлагались на Толстого во время его пребывания за границей, но известно, что переговоры о возвращении на Родину он вел с разными людьми, в том числе и со своим родным братом Мстиславом; позднее именно Толстой будет причастен к возвращению в Советский Союз Куприна и предпримет попытку вернуть Бунина, но самой первой и самой несчастной жертвой его усилий стала не причинившая никому зла девушка со странным именем Гаяна — «земная».
О том, что произошло с ней в СССР, существует несколько версий. Одну из них излагала Никите Струве Анна Ахматова.
«У Алексея Толстого, который соблазнил ее вернуться, ей было очень плохо, она должна была от него выехать и через несколько дней умерла в больнице якобы от тифа, но ведь от тифа так быстро не умирают… Алексей Толстой был на все способен».
На самом деле это чистой воды «ахматовщина» и все было не так, но все равно очень и очень грустно…
«Из Парижа я вывез дочь Лизы Кузьминой-Караваевой, Гаяну. Она жила в нечеловеческих условиях и, кроме того, была лишена права работы. Девочка умная, коммунистка, ей нужно учиться в вузе. Я думаю так: до осени она будет жить в Детском Селе, а осенью — в прежней комнате Марьяны у Дымшица. Всю историю про Лизу (она монахиня) и про Гаяну расскажу подробно», — писал Толстой Крандиевской летом 1935 года незадолго до их разрыва.
«Однажды мы приехали на машине в Ленинградский порт встречать возвращающегося из Франции отчима, — вспоминал Федор Крандиевский. — Мы увидели его, машущего нам рукой с верхней палубы. Он спускался по трапу, сопровождаемый носильщиком, нагруженным черными заграничными чемоданами. С ним рядом шла тоненькая девушка, пугливо озирающаяся вокруг. Взяв ее за руку, отчим сказал: «Вот я вам привез подарок. Ты помнишь, Туся, Лизу Кузьмину-Караваеву? Это ее дочь Гаяна. Она коммунистка и хочет жить в Советском Союзе. Гаяна пока будет жить у нас»…«Гаяна стала жить у нас, постепенно свыкаясь с новой обстановкой и новыми людьми. Спустя некоторое время она поступила на Путиловский завод, чтобы получить, как говорил отчим, “рабочую закалку”, а затем поступить в вуз. Она вставала в пять часов утра, возвращалась домой измученная. Часто по вечерам она подолгу молча сидела на ступеньках нашей террасы. Как на заводе, так и у нас в семье мало кому до нее было дело».
Гаяна Кузьмина-Караваева (1913-1936).
Это очень понятно. Летом 1935 года, когда рушился дом в Царском селе, никому из членов толстовского клана было не до Гаяны. Но даже если бы она приехала на год или на два или на пять лет раньше, едва ли бы это что-то изменило. Существует легенда о счастье этого дома, его изобилии, радости, о некоем даже пире во время чумы. Но на самом деле скелетов в его шкафах хватало. С одной стороны, царскосельский дом был блестящим. В нем собиралась элита советского времени — Прокофьев соревновался (а заодно и ссорился) здесь с Шостаковичем, всех веселил молодой Ираклий Андроников, представлявший в лицах Качалова и Толстого, здесь пел Иван Козловский, бывали Мейерхольд и Райх (последняя читала Есенина и плакала). Дети этого дома были разносторонними людьми, Федор и Никита серьезно занимались физикой, Дмитрий музыкой, Марьяна химией, тут спорили о литературе, читали стихи и рассказывали анекдоты, но в соседних комнатах жили в этом доме совсем другие люди. Призраки былой жизни. Одним из них была тетка Толстого, сестра его матери Мария Леонтьевна, та, что была в курсе всех перипетий ухода графини Александры Леонтьевны Толстой от мужа и получения ее сыном графского титула, та, которую Толстой некогда выводил в своих ранних повестях и получал от нее укоризненные письма. Теперь она была уже совсем старой и походила на героиню ненаписанной повести на тему о том, как жили бы толстовские чудаки, доживи они до советских времен.
«Тетя Маша почти все время проводила в постели. У нее под тюфяком лежал большой толстый лист бумаги с двуглавым орлом, датированный каким-то числом еще прошлого века. Она берегла эту бумагу как зеницу ока. В ней удостоверялось, что тетя Маша — Мария Леонтьевна Тургенева была владелицей большого поместья в Симбирской губернии. Тетя Маша берегла эту бумагу “на всякий случай”», — несколько иронически отзывался о Марии Леонтьевне Федор Крандиевский.
Иной тон мемуаров Дмитрия Толстого: «Все, что ее окружало, представлялось ей, привыкшей к вековому размеренному укладу жизни, каким-то страшным сном, который должен скоро кончиться»…»
Этот страшный сон начинался не просто за стенами царскосельского дома. Он был и внутри этих стен. В 1932 году Крандиевская писала мужу: «Безбожник Никита за это время “ликвидировал” Екатерининский собор в Детском Селе, бабушки в панике. Как ни дик этот факт сам по себе, но надо признать, что он последовательно и неизбежно логичен. Раз комсомол, то и все вытекающее из него надо принимать, или не принимать, не так ли?»
Вероятно, Гаяна тоже пробовала принять, но у нее не получилось, и она стала в Детском селе таким же чужеродным телом, как старухи. Ее сторонились, ее разыгрывали, провоцировали, однажды пришел какой-то человек и предложил ей вступить в троцкистское подполье, она растерялась и рассказала обо всем Толстому. Тот посоветовал пойти в НКВД.
Гаяна Кузьмина-Караваева.
Друзей у нее не было, хорошенькая парижанка работала на заводе, но не жаловалась на жизнь, не унывала, а больше недоумевала, как Алиса в Зазеркалье, и писала своим домашним в Париж поразительные письма и про себя, и про графа:
«Дорогие мои!
Вообще я больше ничего не понимаю, все мутно и как-то странно, чтобы не сказать, что забавно выше всякой меры»…«Перед праздниками у нас будут раздавать награды, и как ударнице-стахановке мне, кажется, будет преподнесено полное собрание сочинений Сталина. Я так довольна, что мне трудно описать.
Сейчас вот уже две недели как я сижу дома, хожу в театры, концерты и вообще ничего не делаю, кроме писания, так как я поранилась на заводе, разрезала довольно сильно палец. Наталья Васильевна страшно испугалась, и поэтому были подняты все знаменитости города, чтобы смотреть мой палец и лечить его, когда ничего в общем нету. Одним словом, прописали “аква дистилата”. Самый печальный факт в моей биографии, если это можно назвать моей — это то, что Алеша разошелся с Натальей Васильевной, и это были совершенно феноменальные драмы, в которых я себя очень глупо чувствовала. Алеша еще не вернулся из Чехии, а когда вернется, ходят слухи, что мы с ним переедем в Москву. А там не знаю.
Вообще в всеобщем представлении кажется, что приехала дочь поэтессы Кузьминой-Караваевой, развела Алешу, и они поженятся в ближайшем будущем и уедут в Москву. Это совершенно достоверно говорят все до такой степени, что я не знаю, как мне отбояриваться от всяких обедов, вечеров и т. д.
Я хотела вам послать мои карточки, но, к сожалению, не могу никак их проявить, пока мой палец не заживет. Всегда со мной происходят какие-то феноменальные истории. Так и тут, как и везде, не могу же я быть нормальным человеком, и вот того и гляди я стану моряком. Другими словами — матросом, а там чего доброго и штурманом. Буду ездить по всему свету на “Смольном” или на “Дзержинском” и стану морским волком. А может, буду знаменитой писательницей. Если, конечно, до того времени не кинусь в политику. Мне уже не раз тут говорили, что при некотором желании я смогу, так как у меня есть нюх на международные темы и что я могу стать хорошим бойцом, какой нужен нашему СССР.
Мама, кажется, Алеша тебе не соврал, когда говорил обо мне!!! Пока сижу в Детском Селе, но может, поеду с Алешей на юг в Крым, Кавказ. Как я этого хочу. Сначала получала изредка письма от Жоржа, теперь он, кажется, совсем рассердился на меня за то, что запереть на ключ не может и даже не знает, к кому ревновать.
Написал, что между нами все кончено. Ну и тем лучше, а то матрос с мужем — это странно. Вдруг вспомнила, что забыла подразниться немного. Это в огород Насти. Скажите ей, что скоро я смогу ее заткнуть по всем интересующим ее вопросам. Я не говорю о медицине, зачем. Какие у меня книги. Мне жаль, мама, что ты их не можешь почитать и поучить, а это тебе было бы интересно; поэтому, чтоб не пропадало, я занялась этим делом.
Мама, у тебя есть моих 100 франков. Не могла ли бы ты спросить у Константина Вас. Мочульского, какие за последние месяцы вышли хорошие книги, и прислать их мне. Ты знаешь мой вкус. Если вышел Жид или что-нибудь в этом роде, пусть К. В. постарается для меня.
В мою же очередь я могу тебе послать кое-что, если это тебя интересует. О, если бы у меня были деньги, какая бы у меня была Библиотека. Тут такие букинисты, что Париж им в подметки не годится. Черезвычайно весело находить то тут, то там рисунки небезызвестной вам личности. Конечно, мама, ты наверно их не помнишь, а мне приятно их видеть, даже и на чужих стенах. Ну вот, кажется, и все мои новости. Кроме всего прочего, жива и здорова; хорошо, очень хорошо себя чувствую и довольна жизнью. Мне хочется перед тем, как кончить письмо, пуститься в лирику или просто развести романтизм.
Сейчас уже глубокая осень, и наверно на днях пойдет снег. Я его жду с таким нетерпением. Уже 2 градуса только, и по вечерам я сижу часами у камина и смотрю, как горят дрова. На улице воздух такой прозрачный, такой вкусный; немного пощипывает в носу и так хорошо пахнет. Листья все опали, и в парке как-то совершенно волшебно. Через голые деревья виднеются старые постройки, еще времен Екатерины Второй. Озеро такое чудное, что кажется, таким оно может быть только на картинке. Последние цветы доцветают, воздух особый, и звуки уже совсем какие-то своеобразные.
Теперь только я поняла, почему мама любила бродить по Ленинграду. Я это так хорошо понимаю, что сама брожу часами, и когда уже от усталости ноги не идут, мне все же еще хочется ходить и ходить. Я совершенно влюбилась в этот город, и мне кажется, что на свете ничего не может быть лучше.
Была на премьере в Мариинском театре; мне очень понравился балет “Бахчисарайский фонтан”, и Галя Уланова была бесподобна. Была и в Филармонии и в Александринке — все мне тут нравится и всем я довольна, но поверьте, что я от этого не забываю вас и часто думаю о вас и крепко люблю.
Крепко целую вас всех и очень-очень люблю».
Она хотела жить, хотела быть счастливой, но в рассыпающемся доме Толстого едва ли это счастье ей светило. И уж конечно, никто не повез ее ни в Крым, ни на Кавказ. И тогда Гаяна помирилась со своим ревнивым Жоржем, вышла за него замуж, а меньше чем через год ее не стало. Но едва ли потому, что ее убило НКВД, как предполагала Ахматова. Нина Берберова написала в «Железной женщине», что Гаяна умерла от неудачного подпольного аборта, и в этом гораздо больше горькой правды. Аборты в Советском Союзе запретили делать в июне 1936 года. Гаяна умерла в августе. А во второй половине сентября мать Мария получила письмо от мужа Гаяны Георгия Мелия о кончине ее дочери и похоронах со схемой расположения могилы на Преображенском кладбище.
Толстой, в общем, тут был ни при чем. Он не был отцом этого ребенка, он ее не бросал, не выгонял из дома, ни в чем ей не отказывал, просто когда ей стало туго, ей не с кем было посоветоваться и не к кому прийти. Он был виноват разве что косвенно.
«…совершенно безответственное поведение отчима, который неизвестно для чего привез Гаяну из-за границы, а затем, занятый своими личными делами, бросил ее на произвол судьбы. Все жили своими жизнями. Алексей Николаевич вырвал Гаяну из ее какой бы то ни было жизни, а затем бросил! Судьба Гаяны тяжелым камнем лежит и на моем сердце», — писал Федор Крандиевский в одном из писем, и хотя пасынок своего отчима не любил и использовал малейший повод, чтоб его поддеть, но в данном случае он был прав.
По общему мнению, образ Гаяны никак не отразился в творчестве Толстого, хотя я почти уверен в том, что комсомолка Маруся из третьей части «Хождения по мукам», которая, не стесняясь, раздевается при Рощине и которая дарит ему свою любовь, а потом погибает — все это было навеяно Гаяной.
Но это позднее, а тогда, летом и осенью 1935 года, Толстому и в самом деле было не до дочери русской монахини. И было ли, нет ли у него намерение на ней жениться, когда он увидел ее в Париже, и для чего он ее оттуда вывез, все равно Людмила Баршева переиграла в сердце графа всех претенденток на его спальню.
«Любимая, обожаемая, прелестная Мика, вы так умны и чисты, вы так невинны и ясны, — чувствуешь, как ваше сердце бьется, прикрытое только легким покровом… Мика, люблю ваше сердце, мне хочется быть достойным, чтобы оно билось для меня… Я никогда не привыкну к вам, я знаю — если вы полюбите — вы наполните жизнь волнением женской и чел. прелести, я никогда не привыкну к чуду вашей жизни»…
«Счастье — это безграничная свобода, когда ничто вас не давит и не теснит и вы знаете, что перед вами какие-то новые дни, все более насыщенные чувством, умом, познанием, достижением, и какие-то еще не исхоженные дивные пространства… Мика, вы хотите сломать себе крылья и биться в агонии. Когда столько сомнений, столько противоречий, — начинать ли жизнь с ним, — тогда можно только надеяться: — стерпится, слюбится. Но это разве то, на что вы достойны: умная, талантливая, веселая (это очень важно — веселая!). Веселая, значит протянутые руки к жизни, к свободе, к счастью. Мика, целую ваше веселое девичье сердце. Мика, я очень почтительно вас люблю. Я всегда буду сидеть позади вас в ложе, глядеть на вашу головку. Мика, клянусь вам, в вас я первый раз в моей жизни полюбил человека, это самое чудо на нашей зеленой, скандальной, прекрасной земле. Мика, пройдут годы, меня уже не будет, рядом с вами будет бэби, мое дитя от вас, — дочь, — из вашего тела, из вашей крови, и в сердце ее будет биться моя любовь к вам.
Мика, нужно решать. Или жить так. Или влачить дни: — у вас сломанные крылья, у меня — парочка новых романов, парочка пьес да прокисшее вино и тоска, тоска по тому, что давалось и могло быть и не удалось… Что же с вами делать? Только сказать, — Мика, будь твердой и выбирай счастье.
Ваш нареченный муж А.Толстой».
Людмила Баршева.
Письмо написано так, как если бы Толстой адресовал его девушке (вроде Гаяны), которая не может решиться расстаться со своей невинностью. На самом деле Людмила Ильинична Баршева, которой исполнилось в тот год, когда она встретилась с Толстым, 29 лет, была замужней, точнее ушедшей от мужа дамой. Ее супругом был писатель Николай Баршев, не слишком успешный, но и не самый последний в литературной иерархии тех лет.
Он происходил, как и Алексей Толстой, из бывших, хотя и не таких знатных. Отец Баршева служил полковником в царской армии. Баршев был на 18 лет старше своей жены, его имя было довольно известно в 20-е годы, в ленинградских театрах шли его пьесы, и тогда же он стал вхож в толстовский дом. Ираклий Андроников позднее писал:
«Очень хорошо помню чтение первого варианта пьесы о Петре Первом, которая вскоре пошла во МХАТе Втором. Было очень много гостей. В их числе писатель Баршев с женой Людмилой Ильиничной, которая через несколько лет стала женою А.Н. Толстого».
Однако в тридцатые годы положение Баршева ухудшилось.
«Николай Баршев постарел, потишел. Потерял свою начинавшуюся полноту и добродушие, — отмечал в своих записях Иннокентий Басалаев. — В его словах теперь часто сквозит ирония.
Он говорит Всеволоду Рождественскому: “Нелады, Севушка, у меня с эпохой”.
Он давно оставил свое инженерство. Работает в Издательстве писателей. Пишет мало. Желая пошутить, он говорит за чаем в гостях о своей жене Людмиле Ильиничне:
— Да вы не обращайте на нее внимания, она ведь у меня тае…»
Вот эта самая «тае» (которой Толстой между тем писал: «Но говорю тебе, подумав: твое письмо мне напомнило письма Пушкина. От него — аромат твоей прелести. Мики, ты талантлива, недаром у тебя три линии от безымянного пальца») и ушла от него. Сначала к матери, потом в секретари к Толстому, а потом в жены. Со скоростью головокружительной. И это стало для него ударом не меньшим, чем для Крандиевской скорый уход от Толстого.
На объединенном заседании правления ленинградского отделения Союза писателей и Литературного фонда 16 декабря 1935 г. Слонимский говорил о Баршеве: «Он находится в очень плачевном материальном положении: он не может уплатить за квартиру, у него описаны вещи, и в то же время Баршев в литературном смысле человек, которого нельзя назвать бессильным, окончившим литературное существование»…«Здесь нужно найти какой-то особый вид помощи. Баршев отличный редактор…»
Один из авторов книги - Николай Баршев.
Судя по всему, Людмила Ильинична переживала за оставленного мужа, и Толстой вразумлял ее с высоты прожитых лет и имея за спиной опыт трех разводов: «Мики, ты сделала выбор, тебе очень тяжело. Ты все думаешь, ты в чем-нибудь винишь себя. Но сделать по-иному — ты должна была съежиться, войти в орехов. скорлупу. Зачем? Чтобы дать другому (ему) счастье? Но такая, в скорлупе, — ты все равно счастья бы не дала. И если ты меня жалеешь — то пойми — я бы не пережил теперь без тебя. Об этом страшно подумать. Он страдает и, наверное, долго будет вспоминать тебя, потому что тебя нельзя забыть. Но пойми, Мики, что если бы между вами все было благополучно, то сразу бы начались серые будни и скорлупа.
Алексей Толстой с Людмилой Баршевой.
Это безнадежно и обречено. В жизни, как на войне — нужно решаться жертвовать, чтобы выигрывать победу. Но нигде и никем не сказано, чтобы человек приносил себя в жертву другому без цели, без надежды, только потому, что ему жаль другого. Жить с жертвой нельзя, — ее в конце концов возненавидишь как вечное напоминание. Мики, ты поступила мудро, — инстинкт жизни и счастья — важнейший из инстинктов человека, им жива вселенная. Ложно понятое христианство исковеркало его. Человек по дороге к счастью — всегда в состоянии творчества. Я тебе дам когда-нибудь перечесть твои письма, — в них, как лепесток за лепестком, расцветает твоя душа. Я буду строго следить за собой и тобой, чтобы наша жизнь не споткнулась о благополучие. Но думаю, что ты сама, лучше меня понимаешь, что это больше относится ко мне. Благополучие — есть остановка, а мы — вперед, к безграничному, покуда хватит жизни».
Наверное, уговаривать ее долго не приходилось. Покровительство Толстого ей льстило, и он знал, как помочь ей забыться и чем утешиться. Но и Баршев недолго оставался один. Очень скоро он женился на 27-летней женщине, у него родилась дочь Алена, а еще через год, в 37-м, его арестовали и дали семь лет лагерей. Он пережил только первый год и умер в Хабаровске в 1938 году.
Были две писательские жены. Одна стала вдовой репрессированного. Другая вытащила счастливый билет и получила все, о чем могла мечтать советская женщина.
Алексей Николаевич Толстой.
Из Праги, куда Толстой поехал в октябре 1935 года, он писал Людмиле Ильиничне: «С 12 до 17 покупались по списку вещи для Алешиной жены Мики, какие куплены штучки! Я взял в посольстве одну даму, ростом и фигурой приблизительно как ты, и загонял ее насмерть. В семь вернулся, взял ванну, переоделся, пошел в какое-то черт его знает учреждение, где меня дожидалось человек 200 с моими книжками (переводами), чтобы я дал автограф. Некоторые продавщицы в магазине тоже просили автограф. Я совершенно дьявольски, оказывается, знаменит. (Хотя одна дамочка подсунула мне для подписи “Анну Каренину”, но все вокруг загудели: “Позор”). Говорю это вот для чего. Мики, у меня так мало качеств, чтобы ты меня любила, мне хочется разбудить в тебе честолюбие, чтобы ты мной гордилась, — тогда я стану совершенно невероятно знаменит — чтобы ты гордилась своим мужем, Мики…»
Александр Борщаговский в своем очерке «Зрители дешевого райка» воспроизводит рассказ писателя Ивана Микитенко, который вместе с Толстым ездил за границу, о том, как это выглядело со стороны:
«Двухместное купе международного вагона занимали Микитенко и Валентин Катаев, соседнее купе было загромождено чемоданами, баулами, саквояжами и портпледами Алексея Николаевича Толстого. Стоянка под Шепетовкой задерживалась. К моменту, когда подали сменный паровоз и вагоны уже подрагивали, поскрипывали, как застоявшиеся кони, показался наконец Толстой в обнимку с последним угрожающих размеров чемоданом с болтающимися ремнями и незакрытыми замками.
Поезд тронулся. Толстой успел толкнуть в тамбур свою ношу и не по возрасту резво вскочил на ступеньку вагона. Он упал массивной графской грудью на распахнувшийся чемодан, в груду кружев, тончайших и светлых, как подвенечные одежды. Лицо Толстого светилось блаженством. Лежа ничком в тамбуре, он поднял глаза от своих сокровищ и увидел во внутренних дверях своих спутников: мефистофельская маска Катаева и лукавая физиономия Микитенко. Их театрально воздетые руки не обещали Алексею Николаевичу снисхождения. Он поторопился, запросил пощады, боднув тяжелой головой копну бело-розового дамского белья, и простонал:
— Но женщина-то какая! Ах, какая женщина!
Он тогда то ли состоялся уже в роли молодого мужа, то ли был еще женихом, отняв невесту у сына (“Ты молод, еще найдешь себе!”), но выражение полного блаженства на его лице заставило прикусить язык двух записных циников… потрясенный поздней любовью Алексей Толстой утопал в белопенных кружевах молодой жены-красавицы».
А. Толстой и Л. Баршева.
В этом рассказе много несуразностей (вроде того, что Толстой отбил невесту у сына), но в любом случае влюбленный граф, несмотря на иронию Микитенко (в 1938 году расстрелянного), выглядит здесь очень трогательно и человечно.
Значит ли все это, что знаменитый, богатый писатель просто купил себе молодую жену и одел ее, как куклу, в заграничные тряпки? Так, да не так. Людмила Ильинична и в самом деле вдохнула в него жизнь и заставила позабыть о любовных неудачах, он был ей искренне благодарен, а она после унизительной советской нищеты, после жизни с неудачником радовалась, как девочка, и радовала своей радостью его. Она сыграла ту роль, которая от нее требовалась, послужила источником вдохновения, и черты ее современники угадывали в образе Екатерины из романа о Петре: «Круглый, крепкий, как литой, веселый Алексей Николаевич любовался Екатериной. Опыт и любовь немолодого, но не состарившегося человека выражена в третьей части “Петра I”, — писал Шкловский. Он, правда, так и не смог вопреки обещаниям зачать с ней ребенка, но в остальном подарил ей все.
«Мика, в вас — живой женщине (обожаемой от лесных глаз до пальчиков на ногах) — я слышу эту гармонию, эту дивную музыку жизни. Вы должны это знать и в себе развивать. Вы скажете: я вас порчу? Нет. Человек должен знать свой путь. Люди должны стать прекрасны. Мы создаем для этого все условия, все предпосылки… Пусть это называется неуклюжим, книжным словом — социалистическое строительство… Но это и есть начало, первая зеленоватая (еще не румяная) заря нового мира, где будет жить прекрасный человек…
Мика, обожаемая, сердце мое… Мне очень вас жалко, вашего смятения. Я протягиваю вам твердую руку. Будем мужественны, найдем в себе силы — идти туда, в это будущее. Только для этого стоит жить… Мика, меня ужасно взволновало, когда вы пели (у Шишкова) “Я помню чудное мгновение…” Но у Пушкина были только мечты, нереальные, как сон… А мы уже ступаем по реальной земле будущего».
Написано так, как если бы его копия была адресована в ЦК, чтобы все знали о марксистской подоплеке последней любви Алексея Толстого. По сравнению с тютчевским «о, как убийственно мы любим» налицо полная деградация человеческих чувств. Зато вопросы с оформлением брака решались несколько проще, и никаких конфликтов с эпохой и общественным мнением.
«Мики, ты должна стать государственной женщиной. Мики, теперь вся Москва знает, что ты моя будущая жена: — я сказал об этом вчера в ЦК партии. (Так было нужно.) Мики, не сердись, я не ускоряю событий. Может быть, мое восприятие времени (темпы) слишком стремительны для твоей тихой, нежной, милой, чистой, до слез обожаемой души. Но я действую разумно. Мики, — или ты, или отчаяние, когда остается грызть подушку… Мне кажется, что мой мозг способен создать очень крупные и значительные вещи».
Писатель А. Толстой, его жена Людмила (в первом ряду справа) и Долорес Ибаррури (во втором ряду справа) в Мадриде.
1937.
Снова звучит, как прямая апелляция в партком. Или лучше сказать, объяснительная записка.
«У Фауста штучки с омоложением не удались, потому что сам Гете жил в маленьком мещанском Веймаре и был одинок, как демон на пепелище, и любовь его к Маргарите была лишь великая и бренная горечь от соприкосновения с жизнью, и он, разрушив жизнь, умчался на черном коне, в тоске и отчаянии, в страну теней и там пил высохшими губами неутоляющий напиток…
Мики, теперь иное — сама жизнь развертывает передо мной головокружительную перспективу реальных возможностей. Не одиночество, но переизбыток жизни, связанный со всем моим существом. И ты, любовь и жизнь, стучишься в дверь. Идем. Идем, Мики».
Почти что «Мастер и Маргарита» в исполнении Алексея Толстого. Если учесть, что за полтора года до этого Марианна Толстая встретилась в санатории «Узкое» под Москвой с генералом Евгением Александровичем Шиловским, первым мужем Елены Сергеевны Булгаковой, и спустя некоторое время вышла за Шиловского замуж, и Толстой с Булгаковым таким образом отдаленно породнились, то эта параллель не покажется особенно натянутой.
Проза же была в том, что Толстому и Крандиевской нужно было поделить нажитое за годы совместной жизни имущество. Покуда Толстой вместе с молодой женой проводил медовый месяц на водах, Наталья Васильевна побывала в Детском и вывезла из дома все, что сочла нужным. Увидев наполовину разгромленный дом, граф опешил и стал требовать, чтобы жена вернула столовый сервиз, ковры, мебель, люстры, а главное картины, без которых он не может работать.
Алексей Николаевич Толстой.
Графиня отвечала:
«Я считала себя вправе проявить инициативу в выборе вещей, сохранив за тобой те вещи, о которых ты писал.
Я считала бы, что обратная перевозка вещей в Детское поставит нас обоих и в особенности тебя в смешное положение. Тем не менее если ты пожелаешь, то я без всяких возражений предоставлю тебе право взять у меня все, что ты захочешь.
Но я решительно отказываюсь от каких-либо хлопот по доставке тебе вещей обратно в Детское».
Но делить приходилось не только вещи, делили и людей, старух царскосельского дома.
«Я считаю необходимым поделить так: бабушку Крандиевскую — мне, Юлию Ивановну — тебе», — предложил Толстой Крандиевской 23 ноября 1935 года.
О третьей старухе — Марии Леонтьевне Тургеневой — ни слова…
«Непостижимо равнодушие семьи к ее судьбе. Эта безучастность кажется мне сейчас страшнее жестокости. Тетя Маша много сделала в свое время для отца, воспитывала маленькую Марианну, когда отец был в эмиграции. Правда, старушке вменялось в вину, что в годы революции сожгла какие-то письма Тургеневых. Но это, по-моему, не может ничего оправдать. Судьба тети Маши на совести у всех членов нашей семьи»…«Она умерла в 1939 году в ленинградской больнице имени Мечникова, всеми покинутая и заброшенная», — писал Дмитрий Толстой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 ... 15 16 17 18
СМОТРИТЕ ТАКЖЕ:
/00.jpg)