- 4 -

Валентин Курбатов.

"Очарованный резец".

 

…«Буря мглою небо кроет…» мы уже не слышим этой строки. То есть не слышим отдельных слов, как будто они всегда так и жили вместе, одной мелодией, одним созвучием – «бурямглоюнебокроет…» Эти стихи нельзя проиллюстрировать, потому что ускользает главное – мелодия.

 

Энгель Насибулин.

В детстве, идя зимою в школу в соседнее село под плач метели, Энгель Насибулин вряд ли думал об этом – зима и дорога были так привычны, что если стихотворение и запомнилось, то только совершенной правдой. Оно было своим, рожденным из этого ветра и поля.

Художник не иллюстрирует его и сейчас, но теперь он знает, что дорога его к Пушкину началась с той метели и школы. Потом, как это часто бывает, он забывал об этой дороге, занимался другим, совсем было терял из виду то детское впечатление, но судьба последовательна в напоминаниях, и несколько лет назад художник приступил к иллюстрации пушкинский произведений вплотную.

Я пользуюсь термином «иллюстрация» лишь по привычке. Скорее, это графическое чтение вслух, то нетерпеливое желание разделить впечатление, которому мы отдаемся, когда восхищение текстом уже тяготит и ищет выхода, когда герои теснятся в воображении, и «пальцы тянутся к перу, перо к бумаге», и листы шумят, перенаселенные, а утром кажется, что все, что ты говорил, не так и не то, и надо начинать сначала. Из-за переполненности души высказывание часто многословно и косноязычно – мысль ускользает от совершенного выражения.

Без привычки на выставках Насибулина скоро устаешь. Когда, в сущности, один офортный лист опоясывает весь выставочный зал и составляет единую работу, он требует такого изнурительного внимания, что поневоле начинаешь роптать. Первым из таких циклов я увидел в Михайловском «Арапа Петра Великого».

….Влекомые лошадьми, страстью, холодным балтийским ветром, приказом, герои шли, ехали, бежали в листах из сюжета в сюжет, и, чтобы не утратить нить, нельзя было остановить взгляда. Зритель втягивался в этот хоровод, в это кипение жизни. Невою лилось вино, непоседливый царь являлся там и тут рядом с Ибрагимом. И рогатое племя чертей возилось меж героями с совершенным равноправием, искушая, подстегивая, уклоняясь от ударов и крестного знамения. Торжественный симфонизм листов, обилие геральдики, смелость ракурсов, несколько утомительная «громкость» языка напоминали, что Насибулин воспитывался в ленинградском Институте имени Репина и много работал как монументалист. Он распоряжался листом, как стеною, - был волен в пространстве, архитектурен в строе и любил, как во фризах, скульптурность, монументальность, знал цену рельефу и медальону, летящим победам и батальным композициям.

Пристальный зритель скоро вычитывал, что портрет арапа художник лепил с пушкинской маски – деда по внуку. Я не нахожу, что это повод к укору, скорее, напротив – свидетельство внимания. Если мы поглядим сейчас фотографии пушкинских внуков и правнуков, мы тотчас убедимся во внешней устойчивости, в мгновенной узнаваемости – так прочен портретный код ибрагимовой крови. Повернув зеркало вспять, художник увидел лицо человека, сохранившиеся портреты которого так противоречат друг другу.

Потом я увидел «Арапа» в мгновенных кадрах, в тесных пространствах квадрата. Число кадров было несчетно, но внутри сюжет представал исчерпанным, каждый мог быть напечатан отдельно – краткий и полный, как предложение. Однако эта суверенность опять была обманчива – кадры звали друг друга в перекличке составлялись в новое целое, как предложения – в текст.

Эти две формы – общего листа и «раскадровки» - существуют, перемежаясь, вернее, дополняя друг друга, как сочинение и письмо, стихотворение и жизнь, воображение и реальность. Общий лист чаще всего отдан героям, «раскадровка» - Пушкину.  Удобнее это подтвердить двумя листами цикла, выполненного художником к 150-летию «болдинской осени». Первый открывается резвой тройкой, минующей последний верстовой столб перед Болдином, и Пушкин в окне кареты грозит кулаком деревенскому озорнику, норовящему прыгнуть на запятки. Оканчивается лист тою же тройкой, нетерпеливо переминающейся на дороге, пока Пушкин последний раз оглядывает милый сердцу простор. А посредине, между этими событиями, плачет Самсон Вырин, отшатывается от не в добрый час созванных мертвецов гробовщик, Сильвио холодно целит в испуганного графа и Вальсингам пьет за здравие Мери. Услужливый черт отпирает сундук скупому рыцарю, и он же посмеивается над попом, который подставляет лоб веселому Балде. И «гроб качается хрустальный», и Командор жмет руку Дон Гуану, и Медный всадник, и… и… и… И всем им не тесно под крышей изображенного тут же небольшого болдинского дома, где возятся на крыше неизменные бесы. Насибулин часто призывает их. Его черти не страшны, а только неугомонны и совсем не так глупы, потому что один из них выглядывает из-за спины Сильвио, подчеркивая снедающую героя гордость, а другой услужливо держит крышку сундука, чтобы старый барон мог насладиться своим иллюзорным подвальным царством и провалиться со своей жадностью в пекло.

 

Энгель Насибулин.
Иллюстрация к стихотворению А. Пушкина «К морю».
2004.

Во втором листе 54 кадра, и в 59 из них Пушкин – в кровати, у камина, верхом на стуле, на лошади, с петухом на качели, с деревенскими красавицами, вверх ногами, смеющийся, прыгающий, пляшущий, печальный. Так мог пройти один счастливый день с пробуждения, когда амур напоминает, что лавры не ждут и надо бы за работу, и до прихода ночи, когда дрема смежает глаза и купидон, похитив желанные листки, весь день роем кружащиеся над головою поэта, улетает, бросив до утра ненужные лук и стрелы. Амур и Муза соседствуют в этих листах с болдинскими мужиками и бабами, живые и реальные. Поэт манит Музу, зябнущую за окном, или корит ее за отсутствие, а амур то снаряжает свой лук прямо под столом, пока поэт, занятый писанием, не видит его, то спит, пригревшись у камина, как котенок.

 

Энгель Насибулин.
Иллюстрация к стихотворению А. С. Пушкина. «К Языкову».
2004.

Эти листы хорошо рассматривать подолгу, подставляя по очереди то те, то иные строки счастливого болдинского цикла, и вглядываться, как меняется пушкинское лицо в этом безмолвном диалоге, как текст оживляется и обретает нежданные мысли. Разговор идет неумолкаемый, все кажется, что потом часть изображений пойдет в сор, что останутся лучшие, а они не хотят в сор и держатся друг за друга.

Художник говорит, что множественность сюжетов в пределах одного листа – следствие технологии. Офорт – дело трудоемкое и связанное с кислотами, тут лучше работать большими плоскостями, а сюжеты можно разрезать и в оттисках. Поначалу, наверное, так и было, но потом изображениям наскучило соседствовать, как в трамвае, и они пошли протягивать друг другу руки, затевать беседы, собираться в группы, и, смотришь, технология стала формой и наполнилась смыслом.
Свободу и естественность художника в обращении с материалом узнаешь по отклику радости в душе, по свету, который есть в работе, по уверенности, что художнику это «ничего не стоило». Лист, кажется сымпровизирован не в металле, а прямо беглым пером на листе. В иллюстрациях остается воздух дружеской свободы, когда художник весело перебивает поэта и им хорошо посмеиваться друг над другом. Это отклик сотворчества, а не робкого перевода, что временами смущает подобострастных пушкинских толкователей, опасающихся как бы поэт не пошатнулся в наших глазах из-за того, что в лицее его звали «обезьяной».

 

Энгель Насибулин.
Иллюстрация к стихотворению А. С. Пушкина «К Языкову».
2004.

Но есть в этом методе и нежелательная сторона. Привычка к беседе, к публичному подтруниванию, постоянное окружение поэта хотя бы и друзьями или народом не дает художнику услышать в поэте сокровенной мысли, уединенного размышления. Даже если поэт «в кадре» один, он ведет себя, словно постоянно помнит о художнике, словно подыгрывает ему. Художник чувствует это ускользание глубокой мысли и торопится записать оттенки, надеясь, что потом, при сложении, явится действительная стройность и цельность, но оттенки так и остаются оттенками. Накопление не приводит к качественному преобразованию. Не случайно так часто вторгается в листы черт – символ множественности и разделения, а не духовного единства человека, не его сути и гармонии. Это тяготение художника к непрерывной горизонтальности говорит о торопящейся душе, когда работоспособностью он заслоняет недостаток опыта, даже, вернее, не торопящейся, а несколько растерянной из-за того, что настоящая мысль ускользает от графического воплощения.

«Арап Петра Великого» прекрасно удался Насибулину, потому что проза была насыщена действием, и потому и работа художника энергична, молода, агрессивна, как сам воздух петровского времени. Поэтическая же мысль внешне статична, в ней нет прямого действия и справиться с нею труднее. Поэтому из беспечного болдинского листа, где 59 Пушкиных озоруют, печалятся и радуются, несмотря на внешнюю подвижность, а, может быть, как раз вследствие этой подвижности, нельзя, к сожалению понять, как родился мир «Моцарта и Сальери» или «Бесов». Закономерно, что два офорта к «Бесам» никак не проявляют сути стихотворения, - только и видно, что погода была нехороша. Вообще Пушкин «Пророка» и «Бессонницы», сожженных записок, Пушкин не биографии, а судьбы еще не поддается графическому переводу.

 

Энгель Насибулин.
Иллюстрация к стихотворению А. С. Пушкина «К Языкову».
2004.

Может быть, как раз и к лучшему, что художник, пока душа не готова к собеседованию с поэтом на таком потаенном, горестно-глубинном уровне, не часто обращается к одинокому Пушкину, не решается прервать его размышления, а стучится к нему только в светлый час. Мы ведь мало знаем его в эти светлые часы и счастливы видеть его молодым и беззаботным. Но сейчас художник много читает о последних днях Пушкина, прозревает всю пропасть случившегося, другими глазами видит и привычные уже стихи, и усыпительное, с детства знакомое «бури завыванье», которое так отрадно было слушать мальчиком по дороге в школу, вдруг наполняется горестно-метафорическим смыслом, и душа отзывается болью. Похоже, что и мир следующих, еще только в воображении складываемых листов, потемнеет.

Переменился, сосредоточился взгляд художника, значит, посерьезнеет и Пушкин. Счастливый светский разговор, веселая, остроумная поэтическая беседа кончится, пойдет исповедь и молчание, начнется подлинная жизнь поэта, полная мужества и труда, полная мысли и величия.

Художник, окончив путь биографии, выходит на дорогу судьбы.

 

1 2 3 ...

 

ВАЛЕНТИН ЯКОВЛЕВИЧ КУРБАТОВ (1939)

ЭНГЕЛЬ ХАРИЕВИЧ НАСИБУЛИН (1934)

 

СМОТРИТЕ ТАКЖЕ: