- 5 -

Смерть

в живописи и литературе

Жан Франсуа Милле.
«Смерть и дровосек».
Около 1858-1859.
Эрмитаж, Санкт-Петербург.

Жан-Франсуа Милле. "Смерть и дровосек". Около 1858-1859. Эрмитаж, Санкт-Петербург.

Майор со скучным лицом

Я, пожалуй, начну издалека, но тут многое придется объяснить подробно, чтобы лучше понять саму историю...

Кто-то в своё время запустил в обиход не правильное, на мой взгляд, мнение: будто "пехота долго не живёт". Я сам - классический пехотинец, прошел три войны, но с мнением этим категорически не согласен. Потери, конечно, в пехоте были огромные, с этим спорить бессмысленно. Но концепция в корне, не правильная, точно говорю.

Постараюсь пояснить, что я имею в виду. С одной стороны, это утверждение вроде бы справедливо. С другой - следует обязательно сделать уточнение. Смотря какая пехота... Потому что ведь и танк на войне долго не живёт, а с ним вместе и танкисты, и лётчики, и сапёры...

Смотря какая пехота. Понимаете, есть интересная закономерность. Если необстрелянный не погиб в первом же бою - а именно на такую ситуацию приходится огромный процент потерь, люди гибнут в первую очередь от неумения выжить - то он начинает понемногу учиться. Он уже соображает, как перебегать, как окапываться, как грамотно себя вести в уличном бою, и так далее, и так далее... Он становится обстрелянным, а такого убить гораздо сложнее, потому что он, квалифицировано, с полным правом можно сказать, делает свою работу, он и врага стремится положить, и самому уцелеть... Вот, примерно, так.

И, конечно же, были подразделения, заранее словно бы обреченные на гораздо большую смертность и гораздо больший шанс выжить, чем у других. Штрафбаты, например, штрафные роты. По сравнению с той самой обычной пехотой шансов у них было гораздо меньше, с их-то правилами...

Но я буду говорить об артиллерии. Точнее, об ИПТАП. Это расшифровывается так: истребительный противотанковый полк. То есть артиллерийская часть, специализирующаяся исключительно на истреблении танков и прочей бронетехники противника. Главная задача, стоявшая перед ними, была - охотиться на танки. Выбивать у врага танки.

Понимаете? Охотники за танками. А танк, как известно, не трактор. Танк может действовать пушечно-пулеметным огнём и манёвром. Вот я, например, очень люблю романы Юрия Бондарева об артиллеристах - "Горячий снег", "Батальоны просят огня". Он же сам служил в артиллерии, вы знаете?

Он, конечно, настоящий фронтовик, герой, и романы у него отличные. Но тут опять-таки следует дополнить... Вот, если вы читали, вы наверняка согласитесь, что для бондаревских артиллеристов, хотя они не раз и танки останавливали прямой наводкой, это была не главная задача.

Просто получилось так, что танки вышли именно на них, и пришлось... Артиллерия у Бондарева - это общевойсковая артиллерия, выполняющая, в зависимости от ситуации, самые разные задачи.

А ИПТАП имел одну первоочередную задачу - охотиться за танками. То есть лупить прямой наводкой - в то время как танк изо всех сил старался, чтобы не пушка его подбила, а получилось совсем наоборот...

Короче, если называть вещи своими именами, иптаповцы были смертниками. Их, конечно, отличали. У них был на рукаве такой красивый черный ромб с перекрещенными пушечками, им платили деньги за каждый подбитый танк официально, по правилам - и были свои нормы снабжения...

Но по сути-то своей они были чем-то вроде гладиаторов древнеримских. Кормят на убой, знатные дамы с ними спят, народишко чествует во всю глотку но задача-то перед ними стоит одна, и немудреная: рано или поздно отдать концы на арене. Выпустят против тебя однажды не такого же головореза, а льва или буйвола - и поди его подбей...

А ведь есть еще такая смертоубийственная вещь, как ведение артиллерийской разведки. То есть - выявление артиллерийских позиций врага, других целей для свой артиллерии. И, самое опасное - корректировка огня.

Человек забирается куда-нибудь на верхотуру, непременно на верхотуру, как же иначе? И по телефону корректирует огонь своей артиллерии.

А на верхотуре он, легко догадаться, открыт всем видам огня. Любой опытный командир очень быстро соображает, что на участке его наступления работает корректировщик, отдает команду отыскать и подавить. И, будьте уверены, эту команду выполняют с особым тщанием и охотой...

Так вот, Капитан, про которого эта история, как раз и командовал артиллерийской разведкой ИПТАПа. Фамилию называть ни к чему, совершенно, назовем его с глубоким смыслом.., ага, Удальцовым. От слова "удаль". Получится очень многозначительный псевдоним, прекрасно передающий положение дел.

Он был удалой, лихой, и, мало того, страшно везучий. С сорок первого воевал в противотанковой артиллерии, за это время поучил целую кучу наград вся грудь, как кольчуга - и, мало того, его ни разу не только не ранило, но даже не царапнуло. Из самых невероятных, безнадежных ситуаций выходил, как та птичка Феникс. Позиция разбита, все перепахано, по всему прошлому опыту и физическим законам не должно там остаться ничего живого - а вот Удальцов уцелел. Не в кустах отсиживаясь, ничего подобного - там сплошь и рядом попросту нет таких кустов, нет такого места, где можно безопасно отсидеться.

Нет уж, без дураков он воевал. Но был ужасно везучий. Его даже кое-кто втихомолку величал Заговорённым. И не каждый, кто это повторял, говорил так в шутку. Знаете, на войне всяческие суеверия, приметы и прочая антинаучная мистика расцветают пышным цветом. Смотришь на исконно неверующего человека а он себе нательный крестик из консервной банки ладит. И так далее, тут столько можно порассказать...

Ну, и шептались: мол, заговорённый, слово такое знает, талисман имеет... Его, вы знаете, отчего-то не любили. То есть.., нельзя формулировать так "не любили". Нужно... Я даже не смогу сразу и подыскать нужное слово...

Понимаете ли, он был мужик не замкнутый, не дешёвый, наоборот, весёлый, компанейский, без той излишней, чуточку театральной навязчивости, что у других бывает.., всегда поможет, всегда приободрит, умел жить с людьми, нормально отношения строить... Казалось бы, к нему просто обязаны относиться с симпатией. А вот поди ж ты... С ним как-то... не сближались. Совершенно не было того, что можно обобщенно назвать "фронтовой дружбой". Вот он, свой, храбрый, заслуженный, открытый всем и каждому - а вокруг него вечно словно бы некое пустое пространство.., вроде нейтральной полосы на границе. Вот и со всеми он - и словно сам по себе, не то чтобы его сторонятся, нет, но он особенный.

И отношение к нему такое.., особенное.

Примерно так, если вы понимаете, что я имею в виду... Так оно тогда выглядело. Между прочим, его по совокупности заслуг давно бы следовало представить к Герою, но командование, полное у меня впечатление, из-за того самого особого к нему отношения как-то не спешило. Рука, как бы выразиться, не поднималась писать представление, хотя, повторяю, по совокупности заслуг определенно следовало бы...

Он, по-моему, это отношение прекрасно чувствовал. Не давал понять, что чувствует, но по его поведению иногда становилось ясно, что просекает он это дело, что доходят до него и, нюансы, и общая картина...

И вот вся эта история однажды меж нами случилась.. Дело было зимой сорок четвертого, в самом конце года. Мы тогда стояли в одном небольшом городишке, ждали приказа выдвигаться.
Мне тогда было очень плохо. Нет, не в смысле здоровья. Мне поплохело душой, если можно так выразиться. Иные это называли - поплыл...

Удалось мне однажды вырваться в Москву, сопровождая одного генерала. И получилось у меня целых два дня полноценного отдыха дома, с женой и дочкой. Верно говорили некоторые, что лучше бы таких отпусков не было вовсе...

Дочке было четыре годика. Жена изнервничалась. Жилось им.., ну, сами понимаете, как. Война. Тяжело. Командирский аттестат проблем не решает...

И вот, вернувшись на позиции, я и поплыл. Что под этим следует понимать... Как бы; внятно...

Начинается с мыслей о смерти. Вообще-то на войне умеешь эти мысли подавить, притерпеться, но иногда накатывает и уже не отпускает. И нет ни сна, ни покоя, начинаешь этой тоской, этой болью переполняться. О чем бы ни подумал, мысли быстро сворачивают на одно: вот убьют, к чёртовой матери, и не увидишь ты больше своих, и останутся они без тебя одни-одинешеньки... Как ни борешься, а растравляешь себя, все это превращается в навязчивую идею, чуть ли не в манию.

И вот это - самое скверное, по-моему, что может с военным человеком случиться на войне. Это и называлось - поплыл. Потому что депрессия углубляется, начинаешь осторожничать, думать не о том, как выполнить задачу, а о том, как бы уцелеть, не полезть лишний раз на рожон, увернуться от костлявой, проскользнуть как-нибудь эдак под ее косой, выжить...

Это, в свою очередь, не может не влиять на поведение...

А это скверно. Даже не тем, что окружающие видят, что с тобой творится. Становишься другим, не прежним. Если всё это зайдет достаточно далеко, можешь однажды совершить в горячем желании уцелеть что-нибудь непоправимое: подвести других, сорвать задачу, струсить, смалодушничать, скурвиться, одним словом. Может кто-то погибнуть из-за тебя, из-за того, что ты одержим этой своей навязчивой идеей - а то и сам погибнешь очень скоро. Давно подмечено: когда человек падает духом, плывёт, его по каким-то необъяснимым законам природы как раз и долбанет смерть раньше, чем остальных, выберет. Такой человек становится как бы отмеченным.
Я эти вещи наблюдал не единожды - касательно других. И вот теперь самого припёрло. Прекрасно ведь понимал, что со мной творится, но не представлял, как мне из этого пикового положения вырваться. Несло меня куда-то, как щепку течением, и я уже вплотную подходил к той черте, за которой кончается плохо...

И вот тут Удальцов стал показывать мне особое внимание, определенно. Отношения у нас с ним были обычные, ровные - но с некоторых пор, ручаться можно, стал он вокруг меня виться. Как немецкая "рама" над позициями. Разговорчики вводил, пытался быть задушевным. А со мной было скверно...

И вот однажды, в доме, где я квартировал, состоялся" такой примерно разговор. Мы немного выпили, так, не особенно. Разговор как-то незаметно повернул на оставшихся дома родных, на жизнь и смерть. Ну, не сам повернул это, обозревая прошедшие события, можно сказать с уверенностью: Удальцов его по этим рельсам направил.

Сначала шёл обычный треп о том, что смерть в нашем возрасте - вещь преждевременная, обидная и не правильная. Не только потому, что для тебя самого всё кончится - вдова останется, дети... Тебе-то уже всё равно, а им с этим жить и бедовать в невзгодах... От такой беседы меня еще больше подминала вовсе уж нечеловеческая тоска.

Он не мог этого не видеть.

И вот в один прекрасный момент Удальцов нагнулся ко мне, понизил голос, глаза совершенно трезвые и непонятные. И говорит серьезным тоном:

- Слушай, комбат, а хочешь, я тебе помогу?

- Это как? - переспросил я. - И в чем?

Он продолжал:

- Как - дело второстепенное. Вопрос - в чем... Хочешь жить?

- Я, - отвечаю, - пока что и так живой...

- Вот именно, - говорит Удальцов. - Пока что. А что будет завтра, неизвестно. Вот прямо сейчас какая-нибудь крылатая сволочь разгрузится бомбами над городишком - ночь на дворе, но погода вполне лётная. И - привет родным... Упадет бомба прямо сюда - и конец тебе...

Я усмехнулся:

- А тебе? Ты что, по своему везению опять уцелеешь?

Он ответил очень серьезно, глядя мне неотрывно прямо в глаза:

- В том-то и фокус, что уцелею. Достанут меня из-под развалин живого и целёхонького...

Я был злой, взвинченный, понимал, что лечу куда-то в яму. И спросил весьма даже неприязненно:

- Слушай, говорю, - Удальцов... Болтают всякое. Но я привык полагаться на собственную голову... Вот скажи ты мне: ты что, и в самом деле слово такое знаешь? Имеешь талисман? Или тебя бабка-знахарка от смерти заговорила?

Он ухмыльнулся - улыбка была вроде бы беззаботная, веселая, но какая-то неприятная. И глаза при этом оставались совершенно не весёлые, колючие. Смотрит мне в глаза и отвечает:

- Предположим, конечно, не бабка... Но мысли у тебя, комбат, идут в правильном направлении.

Ага, заговорили... Хочешь, он и тебя заговорит?

- Кто?

- А какая тебе разница? Кто надо.

- Скажу тебе честно, - ответил я. - Мне на свете хреново жить и без таких дурацких шуток...

- Что тебе хреново, я это уже понял, - сказал Удальцов. - Понял даже, что тебе совсем хреново, уж извини. Что с тобой происходит, ты сам прекрасно понимаешь, и знаешь, чем это, как правило, кончается. Братской могилкой. Верно ведь? Ну вот, головёнку повесил с таким видом, что сразу ясно: все ты и сам понимаешь... Давай выручу, комбат. Очень я к тебе отчего-то расположен, нет сил смотреть, как тебя ведёт прямым ходом к дурацкой гибели... Чего тянуть кота за хвост? Пойдем...

- Куда?

- К тому человечку, который только и способен помочь твоей беде...

- Так он что же, здесь? - удивился я.

- А где ему быть? - говорит Удальцов. - Вовсе даже неподалёку...

- И что будет?

Он ухмыляется:

- А что может быть? Будет тебе в точности такое же везение, как мне. Выходить будешь невредимым из любых передряг, хоть сам противотанковой гранатой подрывайся. В этом конкретном случае или граната не взорвётся, или отбросит тебя взрывной волной так хитро, что на тебе не останется ни царапинки... Посмотри на меня и припомнив всё моё везение. Все мои случаи. Все до одного погибельные, неминучие... Тебе перечислять, или сам вспомнишь.

- Сам, - сказал я.

- Ну вот, положа руку на сердце - такая полоса везения есть что-то обыкновенное?

Я подумал и ответил честно, что думал:

- Что-то я не верю ни в бога, ни в чёрта, Удальцов. Но это твое везение и в самом деле какое-то ненормальное. Полное впечатление, что кто-то тебе ворожит...

Он прямо-таки осклабился:

- Умница ты у нас... Пойдем. Он и тебе точно также сворожит. И будешь ты у нас совершенно заговоренный, вроде меня. Я с тобой не шучу.

Я тебе желаю только добра. Вижу, что с тобой происходит, ясно, что скоро ты гробанёшься...

Тут он начал поглядывать на часы, казалось, заторопился. Словно подходил некий условленный час... Я сидел смурной и, откровенно, плыл уже вовсе жалостно...

- Ну, пошли, - говорит Удальцов. Встаёт, берётся за шинель. - Точно тебе говорю, всё будет в лучшем виде. Смерть тебя не коснётся, что бы вокруг ни происходило. Можешь лезть прямо под косу. Хоть против пулемета вставай в пяти шагах.

Все равно или пулеметчик смажет, или ленту перекосит, или кто-то успеет его, поганца, пристрелить... Домой вернёшься целым и невредимым.

Доченьку на руки возьмёшь, приласкаешь, жена у тебя на шее повиснет, рыдая от счастья...

То ли от его слов, имевших некое гипнотизирующее действие, то ли от собственной тоски, я себе представил всё это, как наяву - вот я поднимаюсь по лестнице, вхожу в квартиру, ко мне бегут жена и дочка - а я живой, я вернулся, нет больше войны... И мне стало так тоскливо, так остро захотелось выжить, что всё внутри обожгло, словно огнём... Было даже не человеческое, а звериное, яростное желание жить... И я спросил:

- Ты не шутишь? В моем настроении не до шуток... Он уже надел шинель и суёт мне мою: - Давай-давай, поторапливайся. Сейчас сам убедишься, что шутками тут и не пахнет...

Я нашел шинель, нахлобучил шапку - и пошел за ним, как заведённый. Словно кто-то за меня переставлял мне ноги, отняв при этом и всякое желание сопротивляться, и собственную волю.

На улице было пакостно: ветер пронизывал до костей, позёмка мела вдоль улочек. Ни единой живой души, только кое-где теплятся коптилки в окнах. Городок был небольшой, старый, домишки главным образом частные, строенные еще при царе Горохе. Близилось к полуночи. Очень неуютно было на улице...

Шли мы не особенно долго. Пришли к такому же частому домишку, как тот, где квартировал я.

Удальцов уверенно сунул руку в дырку в калитке, сноровисто поднял щеколду, пошёл в дом без стука, как свой человек.

Я вошёл за ним. В сенях запнулся обо что-то, чуть не упал. Потом прошел в горницу, там горела коптилка.

Ничего там особенного не было - обычная убогая мебелишка, на которую во время оккупации и немцы, надо полагать, не позарились. Стол стоял старый, потемневший. А за столом, освещенный коптилкой, сидел майор.

Этого майора я несколько раз видел в штабе полка. Не помню, какую он занимал должность - как они все там, сидел с бумагами. Самый обычный майор, даже не форсистый, как многие другие из штабных - в полевой гимнастёрке, с орденской планочкой на груди и гвардейским значком (наша дивизия к тому времени стала гвардейской).

Лицо у него было скучное, обыкновенное донельзя, ничем не примечательное. Бывают люди, которых с первых же минут знакомства так и тянет окрестить "бесцветными". Они иногда потом могут оказаться и умными, и хитрыми, но большей частью первое впечатление и есть самое верное. Вот таким он и выглядел - сереньким. Все черты лица какие-то мелконькие - рот маленький, как говорила моя бабка, в куриную гузочку, губы узкие, нос невыразительный, глаза неопределённого цвета. Желчное какое-то выражение на лице, словно он давненько мается язвой или, того похуже, геморроем. Совершенно не военное лицо.

Война, конечно, не спрашивает и не отбирает по внешности, и форму вынуждены надевать самые разные люди, но это тот случай, когда его бухгалтерская физиономия ну никак не гармонировала с формой. Хотя никак нельзя сказать, будто она сидела на нём, как на корове седло. Наоборот, всё пригнано, все по размеру, ладненько. Просто лицо никак с военной формой не сочетается, хоть тресни. Ему бы где-нибудь в ЖЭКе бумажки перебирать или на счётах щёлкать...

Совершенно невоенный, бесцветный такой человечек, унылый, как промокашка. Но он у меня до сих пор перед глазами, в память впечатался...

Удальцов как-то сразу стушевался, отошел в уголочек, а там и вовсе вышел. Мне показалось, он этого типчика боялся. Даже ростом словно бы ниже стал, сутулился. Совершенно на себя не похож.

Коптилка светилась тускло, в углу топилась "буржуйка" - уже почти прогорела. Майор встал мне навстречу, воскликнул этак воодушевлённо:

- Ну вот и прекрасно, что пришли, рад вас видеть...

И мне он показался фальшивым насквозь.

Оживился он, даже суетился чуточку, старался показать, что он мне действительно рад, всерьёз - но никак у него не получалось лицом отразить чувства. Оно у него было словно бы ниточками на затылке зашито наглухо, так что не получалось нормальной человеческой мимики. Видел я похожее у обгоревшего танкиста, которого подштопали хорошие медики: кожа вроде бы нормальная, ни следа ожогов, но лицо совершенно неподвижное, как у статуи. Очень походил он на того танкиста.

- Садитесь, - говорит. - Вы правильно сделали, что пришли. Человеку в первую очередь нужно жить, а всё остальное приложится. Самое главное для человека - жизнь...

Я сел, положил шапку на стол. В голове было совершеннейший сумбур, я уже немного опамятовался, и стало казаться, что это какой-то дурной розыгрыш. А он продолжает, обходительно, вкрадчиво:

- Я вашей беде могу помочь достаточно легко. Вот только сначала нужно обговорить некоторые неизбежные детали. Понимаете, мы с вами взрослые люди, нужно же соображать, что бесплатно на этом свете ничего не даётся...

И тут меня, в моем раздрызганном состоянии чувств, как током ударило. В голову, когда услышал о какой-то плате, полезла совершеннейшая чушь: а вдруг это просто-напросто...

Он смеётся одними губами, так, будто читает мои мысли. Также безжизненно смеется, не отражая это мимикой:

- Вот придумаете тоже! Ну при чём тут вражеские шпионы? Вы же взрослый человек, офицер, вторую войну топчете... Слышали вы когда-нибудь о шпионах, способных заговорить человека от насильственной смерти?

Я, точно, подумал в смятении: не шпион ли, часом? Плату ему подавай... Интересно, чем же платить офицеру с передка? А он продолжает:

- Клянусь вам чем угодно, со шпионами, как и с немцами, не имею ничего общего. Я свой. Для него свой, - кивнул он в ту сторону, куда на цыпочках ушёл Удальцов. - А теперь и для вас тоже, если договоримся. Та плата, про которую я говорю, со шпионажем ничего общего не имеет.

Снимите шинельку, вам, по-моему, жарко. Разговор у нас долгий...

Меня, в самом деле, бросило в жар, хотя буржуйка почти прогорела, а на дворе стояла натуральная зима. Снял я шинель, повесить вроде бы некуда, положил её на колени. Все равно было жарко, душно, как в бане, я даже верхние пуговицы гимнастёрки расстегнул...

И туг меня как кольнёт что-то в ямку у ключицы... Острое что-то. Боль нешуточная...

Полез я туда машинально рукой и вытащил крестик на цепочке. Нет, я тогда был неверующий да и теперь.., не сказать, чтобы сознательно примкнувший к этому идеологическому течению. Жена, понимаете... Нет, и она была не особенно верующей. Просто... Да, наверное, тот случай, когда хуже не будет, рассуждала она. И определённо надоумил кто-то. Тогда для религии были сделаны определенные послабления, открылись новые церкви... Вот она и ходила за меня свечку ставить, плохо представляя, как это вообще делается. Ну, надоумили её какие-то старухи из тамошнего актива, крестик всучили...

Она мне и надела. Я с ней спорить не стал - и не стал потом снимать. Так оно, знаете... Веришь не веришь, а - спокойнее. Я же рассказывал, как из консервных банок солдатики вырезали.

А мой был - настоящий, не знаю уж, были у них свои мастерские, или им кто-то помогал, но крестик был настоящий, штампованный из металла, с цепочкой...

Я его вытащил машинально, он и повис, на гимнастёрке. Крестик меня и кольнул - встал горизонтально меж шеей и воротом, как распорка, оцарапал... Качество исполнения было плохое, вот уж точно - военного времени, на металле остались заусенцы...

И тут моего майора ка-ак перекосит!

Я и слова не подберу. Понимаете, у него физиономия вдруг поехала, будто пластилин на огне. Стянулась на одну сторону, так что ухо оказалось чуть ли на месте носа, потом уши словно бы к подбородку съехали... Жутко было смотреть. И все это на моих глазах происходило с человеческим лицом.

Мяло его, корёжило... Будто голова стала резиновой, и её изнутри распяливают пальцами и так, и эдак...

У человека так не бывает. Невозможно.

Я так и охнул:

- Господи боже ты мой!

Так и произнес. Почему? Спросите что-нибудь полегче. По-моему, иные вроде бы давным-давно сгинувшие из обращения словечки в нас, оказывается, засели глубже, чем можно было думать.

Ну, там: "Бог ты мой!", "Боже упаси". Совсем не обязательно нужно быть верующим, я так думаю...

Тут его стало бить и корёжить всего. Вскочил из-за стола, дёргается, как током его бьёт, уже весь как резиновая кукла, изнутри управляемая пальцами совершенно хаотично... Жуть - не приведи господи... Тьфу ты! Ну вот, видите? "Не приведи господи". Совершенно машинально, для красоты стиля...

В общем, зрелище было жуткое. Он корёжился, дёргался, временами превращался из человека непонятно во что - не дай бог во сне увидеть - потом опять как бы пытался собраться. Помню, как он визжал благим матом:

- Ты кого мне привёл?

Вот именно, это был визг, да такой пронзительный, что уши не просто закладывало - сверлило.
Огонек коптилки плясал, казалось, у него не одна тень, а с полдюжины, все стены были в дергавшихся тенях, и по углам словно бы глаза зажглись, парами, живые такие огоньки, осмысленные...

И тут я вскочил, рванул оттуда, как-то сообразив подхватить шинель и шапку, не разбирая дороги, налетел в сенях на что-то твёрдое, оно развалилось, ногу ушиб, плечо, лоб, но боли не почувствовал, вывалился из дома, выскочил в ворота и припустил по улице что было мочи, и всё время мне казалось, что в уши кто-то свистит и хохочет совершенно нелюдским образом. На улице стало чуточку легче, словно опамятовался. Но останавливаться и не подумал - лупил прямо к дому. И, знаете, всё также посвистывал ветерок и мела позёмка - но снег, вот честное слово, так и плясал вокруг меня, складывался в какие-то почти явственные фигуры, чуть ли не плотные, и они за руки хватали, а я сквозь них проламывался...

Ввалился к себе. Ординарец мой - хороший был парень, татарин, рассудительный, хваткий - спал уже. Вскинулся спросонья:

- Тревога?

Я, надо полагать, влетел, как бомба...

- Спи, говорю, ничего такого...

Он голову уронил и снова похрапывает. Нашёл я свой неприкосновенный запас, хватил добрый стакан, и стало чуточку полегче. Гимнастёрка распахнута, крестик висит наружу, за окном словно бы кто-то шипит и посвистывает...

Снял я автомат с крючка, положил его на колени и долго-долго сидел на табуреточке. В доме темно, хозяйка спит тихо, как мышка, Галим похрапывает, а за окном разгулялась непогода - так и лупит снежком по стеклу, и никак не могу отделаться от впечатления, что это не просто снег, а словно бы снежные лапы царапают - корявые, противные. И словно бы голоса, но ни словечка не разобрать, - а впрочем, в метель так бывает.

Допил я остаточки и понемногу задремал прямо так, на табуретке, привалившись к стене, с автоматом на коленях.

Утром меня Галим такого и нашел. Я ему соврал, будто ночью под окнами шлялись какие-то подозрительные типы, вот и решил на всякий пожарный покараулить. Он, по-моему, поверил - дело было в Западной Украине, а там по ночам могли шляться самые неприглядные субъекты.

Утро, как известно, вечера мудренее. Все я прекрасно помнил, но не испытывал ни особенного страха, ни тревоги - хотя и твердо знал, что все эти поганые чудеса мне не привиделись, а были наяву в том домишке.

Удальцова я потом, естественно, встретил очень быстро. Он на меня смотрел, как на чужого, незнакомого. Даже не подошёл. А вот майор мне больше на глаза не попадался. Не станешь же специально болтаться по штабным помещениям, высматривать...

Ну, предположим, увидел бы я его? И что прикажете делать? Особистам сдавать? На каких основаниях?

Да, а между прочим, Удальцова убило где-то через недельку. Об этом было столько разговоров... Потому что, вспоминая его долгое фантастическое везение, смерть ему выпала даже нелепая какая-то - нарвались мы на немецкий авангард, они огрызнулись пару раз из самоходок, развернулись и ходу. Человек пять поранило, а вот Удальцову осколок голову разворотил начисто.

Совершенно такая смерть не гармонировала с полосой его невероятного везения...

А с меня все глупости как рукой сняло. Жил и воевал совершенно нормально - и в Маньчжурии тоже. Не то чтобы везло, как Удальцову, но дальше всё было нормально...

Мои соображения на этот счет? Ох, сложно...

Я всё это видел своими глазами, это было, но, вот такое глупое чувство, я и сам себе временами не верю, поскольку тот случай вступает в противоречие с материалистическим мировоззрением... Я же говорю, трудно объяснить. Всё это было, но лучше бы его не было - потому что больше нечего подобного не случалось.

Ну, если допустить вольный полет мысли...

Сдается мне, вы и сами прекрасно понимаете, что этот майор так называемый был из тех, кого не следует поминать к ночи. И разговор насчет платы, если вспомнить классику, должен был закончиться известно каким предложением. Давным-давно известно, что хотят эти... Гоголя перечитайте. И я так думаю, Удальцова он со злости снял с везения, как часового снимают с поста. Это - если фантазировать.

И вот что ещё, коли уж мы углубились в безудержный полет фантазии. Если обсуждать отвлечённо, как над какой-нибудь научной проблемой, то, я бы сказал, типчик этот был не из главных.

Уж безусловно не сам. Понимаете мою мысль?

Есть же такое выражение - "мелкий бес". Вот таким он и был мелконьким... Как две копейки. Какой-нибудь ихний ефрейторишка, ха...

Но впечатлений, знаете ли, было... На всю оставшуюся жизнь.

Александр Бушков. «НКВД: Война с неведомым».

* * *

Жан-Леон Жером.
«Слава Цезарю! Идущие на смерть приветствуют тебя!».
1859.
Галерея Йельского университета, Нью-Хейвен.

Жа-Леон Жером. "Слава Цезарю! Идущие на смерть приветствуют тебя!". 1859. Галерея Йельского университета, Нью-Хейвен.

В начале 60-х годов прошлого века на одном из наших военных атомных объектов случилась авария. Жена командира подразделения, обслуживавшего объект, вдруг увидела странное видение. Дверь открылась, и в комнату вошёл мундир мужа. Рукава зияли пустой чернотой. Вместо головы и шеи в мундире также была тёмная пустота. Мундир, шагая пустыми брючинами и размахивая руками, обошёл комнату и вышел. Жена поняла: случилась беда. Через три часа «Голос Америки» сообщил об аварии на военном объекте Советского Союза. Как позднее выяснилось, командир чёткими умелыми действиями спас персонал, но сам был обречён.

Примеры подобного рода можно приводить без конца. Многие из них засвидетельствованы документально. Всякое часто наблюдаемое явление со временем приобретает теоретическое обоснование, призванное объяснить его природу. В случае с мундиром специалисты военно-медицинской академии объясняли вдове командира: в момент максимального эмоционального напряжения организм офицера, а точнее, мозг, или, если хотите, дух, произвёл мощны выброс жизненной энергии, которая и была воспринята женой таким фантомом. Предполагается, что поток информации в момент эмоционального всплеска распространяется мгновенно в любую точку пространства. Экранировать его не может ни клетка Фарадея (сетчатый ящик), ни двойные стенки корпуса атомной подводной лодки, ни сотни метров океанской бездны, ни космический вакуум, ни даже планета Земля.

Промежуточными передатчиками подобной информации могут служить живые организмы. Этот факт – самое удивительное проявление феномена. Описаны случаи, когда во время отсутствия ушедшей на бюллетень женщины в её рабочей комнате заболевают цветы. Часто со смертью человека засыхает посаженное им дерево. Одного больного мальчика от болей всегда избавляла кошка, располагаясь у больного места. Когда мальчика увезли в деревню, кошка, находясь в московской квартире, в моменты обострения болезни у ребёнка не находила себе места. Часто оперативными вестниками беды бывают птицы. Проводя часть жизни в полёте, они сканируют больший объём окружающей среды, чем собаки или кошки.

Однажды мне пришлось услышать грустный рассказ человека о воробье, залетевшем в пространство между рамами окна и погибшего там. В этот день у рассказчика умерла в другом городе дочь. Через несколько месяцев ударилась в форточку ворона, раскрыла створку и упала на подоконник. В этот день погиб в автокатастрофе сын. В третий раз около оконной рамы снаружи сиротливо притулился стриж и больше не поднялся. Оказалось, это было сигналом того, что ушла из жизни жена рассказчика.

Не менее интересен и другой случай. В районе Марьино на юго-восточной окраине Москвы расположена строительная база, где работает Григорий Григорьевич, человек со множеством необычных достоинств. Он играет на аккордеоне, может завязать в узел кочергу, его единственного слушается волкодав Фредди. Этому псу, когда он заболел чумкой, Григорий Григорьевич руками раскрыл пасть, влил в глотку пол-литра водки и тем спас собаку от гибели.
Много лет назад, когда всех посылали в подшефные колхозы, Григорий Григорьевич подгребал на току зерно. И вдруг ему в спину – тюк! – что-то ударилось. Григорий Григорьевич оглянулся – нет никого. Он удивился и продолжил работу. Через мгновение опять – тюк! – в то же место. Снова быстрый поворот и опять никого. Григорий Григорьевич постоял, подождал и опять принялся ритмично двигать лопатой. Удар опять повторился. Рассерженный мужчина взял лопату наперевес и пошёл к сараю на краю площадки. «Уши надеру соплякам» - подумал он и заглянул за сарай. Но там никого не оказалось. Обескураженный, он вернулся к вороху зерна, поозирался и осторожно взялся за лопату. И тут ему в грудь ткнулся, раскрыв крылья, воробей, зацепился, и будто обнимая человека, уставился на него бусинками глаз. Григорий Григорьевич оторопел и молча смотрел на пугливую серую птичку. А та повисела, вспорхнула, потрепыхала крылышками перед лицом человека, почирикала и улетела. Григорий Григорьевич понял, что это был какой-то знак. Оказывается, в эту минуту в 400-х километрах умирал его отец, у которого оказалась какая-то скоротечная форма рака.

Как всё это объяснить? Зачем надо было птице предупреждать царя природы о постигшем его несчастье?

Анатолий Строжков. «Живых существ таинственная связь». «За семью печатями» №7 2005 год.

* * *

Жан-Леон Жером.
«Смерть Цезаря».
1867.
Музей искусств Уолтерс, Балтимор.

Жан-Леон Жером. "Смерть Цезаря". 1867. Музей искусств Уолтерс, Балтимор.

Маска Гиппократа

Так врачи называют своеобразное выражение лица, появляющееся иногда у людей за несколько часов до смерти. Этот феномен до сих пор не нашел себе полного объяснения. Но вот какое любопытное открытие сделали недавно специалисты по термографии. Они обнаружили, что если на термографическом снимке над одной или обеими надбровными дугами видны тёмные пятна, то в скором времени с этим человеком должен случиться инсульт – кровоизлияние в мозг. Потемнее означает понижение температуры кожи на данном участке. А это первый признак сужения сосудов – главной причины кровоизлияния (Англия).

«Техника – молодёжи» №9 1974 год.

* * *

Йозеф Зимлер.
«Смерть Барбары Радзивилл».
1860.

Йозеф Зимлер. "Смерть Барбары Радзивилл". 1860.

Издавна у народов цивилизации Нила существовало поверье: если не снять с усопшего кольца и перстни, душа его не сможет покинуть тело, ибо этому будут мешать злые духи и бесы, поселившееся в украшениях. Позже это поверье расселилось по всему свету. Разные народы полагали, что кольца и перстни предохраняют человека от злых духов, как бы замыкают их в себе, когда они стремятся проникнуть в душу обладателя кольца или перстня.

«Крестьянская Россия» №12.

* * *

Жан-Луи Давид.
«Смерть Сократа».

Жан-Луи Давид. "Смерть Сократа".