Николай Михайлович Карамзин
в живописи и литературе
А. Молинари.
Н. М. Карамзин в 1800-е годы.
КАРАМЗИН Николай Михайлович (01.12.1766-22.05.1826 гг.) – русский писатель, публицист, историк, журналист, критик, член Российской академии (1818 г.), почетный член Петербургской академии наук (1818 г.), действительный статский советник (1824 г.).
Н. М. Карамзин был сыном помещика симбирской губернии. Он учился в симбирском пансионе Фовеля, потом отправился в Москву, где в 1775-1781 гг. учился в пансионе профессора Московского университета И. М. Шадена. В Москве он сблизился с масонами (А. М. Кутузовым, А. А. Петровым, Я. Ленцем), оказавшим влияние на его мировоззрение, был знаком с издателем Н. И. Новиковым. Через них Карамзин приобщился к английской классической литературе, произведениям французских просветителей. Переводческой и издательской деятельности.
В 1791-1792 гг. Н. М. Карамзин издавал «Московский журнал», ставший центром русского сентиментализма, там он впервые опубликовал повесть «Бедная Лиза»; в 1802-1803 гг. – литературно-политический журнал «Вестник Европы». В повести «Марфа Посадница, или Покорение Новгорода» показал неизбежность самодержавия и покорение вольного города.
В кон. 1790-х гг. обозначился интерес Карамзина к профессиональным занятиям историей. В 1803 г. Карамзин получил от Александра I поручение написать историю России и стал получать пенсион как государственный служащий.
Карамзин пересмотрел свои просветительские взгляды, порвал с масонством и стал одним из основоположников русского консерватизма. Выступал с критикой проектов государственных преобразований М. М. Сперанского.
В «Записке о древней и новой России» (1811 г.) Карамзин защищал незыблемость монархии как традиционного политического устройства России.
Карамзин ввел понятия монархии «единодержавной» и монархии «самодержавной». Манархией «единодержавной» он называл строй, где «монарх» выступал как глава удельных князей. Монархией «самодержавной» он считал политический строй, в котором отсутствуют уделы, а «монарх» пользуется неограниченной властью. Считал, что удельная система на Руси – феодальная и «сообразна с обстоятельствами и духом времени», и что она была свойственна всем странам Западной Европы. Образование единого Русского государства при Иване III Карамзин рассматривал как процесс подобный и единовременный процессу образования крупных централизованных государств в Западной Европе.
В 1816-1829 гг. был издан главный исторический труд Карамзина «История государства Российского». Эта многотомная работала вызвала огромный интерес в России, побудила российское образованное общество к углубленному изучению отечественной истории.
Исторические взгляды Карамзина исходят из понимания истории человечества как истории всемирного прогрессы, основы которого – борьба разума с заблуждениями, просвещения с невежеством. Карамзин считал, что решающую роль в истории играют великие люди и потому старался раскрыть мотивы действий исторических личностей. По его мнению, история призвана наставлять людей в их практической общественной деятельности.
При написании «Истории государства Российского» Карамзин использовал большое число документов, в том числе Троицкую, Лаврентьевскую, Ипатьевскую летописи, Двинские грамоты, Судебники, сказания иностранцев и др.
Школьная энциклопедия. Москва, «ОЛМА-ПРЕСС Образование». 2003 год.
* * *
Начальные «обоснования» норманнского происхождения русского государства навязали русской науке в XVII веке немецкие учёные, прибывшие на работу в нашу Академию наук, основанную в 1724 году Петром I. Математики, ботаники, физики сделали очень много для становления молодой русской науки, неоспоримы заслуги историка Г. Ф. Миллера, но тот же Г. Ф. Миллер, а также Г. З. Байер и особенно рьяно А. Л. Шлёцер выступили с измышлениями о неполноценности средневековых славян, русских. Шлёцер: «Русская история начинается от пришествия Рюрика… Дикие, грубые, рассеянные славяне начали делаться людьми только благодаря посредству германцев…» А вот что писал исторически недавно один норманист-чудовище: «Организация русского государственного образования не была результатом государственно-политических способностей славянства в России; напротив, это дивный пример того, как германский элемент проявляет в низшей расе своё умение создавать государство». Это Гитлер. «Mein Kampf» («Моя борьба). Или, например, такое о наших предках и нас с вами: «Этот низкопробный людской сброд, славяне сегодня столь же не способны поддерживать порядок, как не были способны много столетий назад, когда эти люди призывали варягов, когда они приглашали Рюриков», - вещал другой учредитель «нового порядка», Гиммлер… Два слова в цитате я выделил, потому что и в наши дни публикуются на Западе писания наёмных историков и политиканов, мечтающих навести свой новейший порядок на европейском Востоке.
Возвращая читателя в XVIII век, напоминаю, что против немцев-норманистов сразу же выступил М. В. Ломоносов. В XIX веке норманнскую теорию поддержал Н. М. Карамзин, исходя из монархических тенденций своей «Истории государства Российского», и М. П. Погодин, дошедший до такой крайности, как высказывание о германском происхождении «Русской правды» Ярослава Мудрого, а также А. Куник, датский филолог В. Томсен и некоторые другие. Всем им возражали в принципе и множестве частностей знаменитый русский историк С. М. Соловьёв, М. Т. Качановский, М. А. Максимович, Ю. И. Венелин, С. А. Гедеонов, Г. В. Васильевский, боролись с норманистами Д. И. Иловайский и Н. И. Костомаров – это было тогдашним главным полем научных сражений.
В. Чивилихин. «Память».
* * *
Вот основные черты Шлёцерова взгляда, которого держались Карамзин, Погодин, Соловьёв. До половины IX века, то есть до прихода Варягов, на обширном пространстве нашей равнины, от Новгорода до Киева по Днепру направо и налево, всё было дико и пусто, покрыто мраком: жили здесь люди, но без правления, подобно зверям и птицам, наполнявшим их леса. В эту обширную пустыню,заселённую бедными, разбросанно жившими дикарями, славянами и финнами, начатки гражданственности впервые были занесены пришельцами из Скандинавии, варягами, около половины IX века. Известная картина нравов, как её нарисовал составитель Повести о начале Русской земли,по-видимому оправдывала этот взгляд. Здесь читаем, что восточные славяне до принятия христианства жили «зверинским образом, скотски» в лесах, как все звери, убивали друг друга, ели всё нечистое, жили уединёнными, разбросанными и враждебными один другому родами: «живяха кождо с своим родом и на своих местех, владеюще кождо рожом своим». Итак, нашу историю следует начинать не раньше половины IX века изображением тех первичных исторических процессов,которыми везде начиналось человеческое общежитие, картина выхода из дикого состояния.
Василий Ключевский. «Русская история». Москва, «Эксмо». 2005 год.
* * *
Д. Б. Дамон Ортолани.
«Портрет Н. М. Карамзина».
Голландец Стрейс писал, что эта московская церковь [храм Василия Блаженного] «прекраснее всех прочих… я не видывал ничего ей подобного, ни равного». Француз Дарленкур: «Как изобразить это здание, самое непостижимое и чудное, какое только может произвести воображение человека!». Немец Блазиус: «Все путешественники прямо или не прямо, но в один голос заявляют, что церковь производит впечатление изумительное, поражающее «европейскую мысль»…А вот большая часть образованнейших наших соотечественников нескольких поколений усматривали образцы архитектурного совершенства лишь в классицизме, готике, барокко, рококо и попросту не замечали величия, разнообразия, красоты и самобытности национального русского зодчества, считая его варварским. Н. В. Гоголь в знаменитой своей статье «Об архитектуре нынешнего времени» (1831) превыше всего ставит средневековую европейскую готику – «явление такое, какого ещё никогда не производил вкус и воображение человека», говорит о классической греческой, римской, византийской, египетской, индийской, арабской, китайской, фламандской, итальянской архитектуре, но ни слова о русской, будто её не существовало, а Н. М. Карамзин в «Истории государства Российского комплиментарно отнёс Василия Блаженного к готической архитектуре!
Владимир Чивилихин. «Память». Москва, «Современник». 1985 год.
* * *
Ф. Кюнель.
«Н. Карамзин».
В феврале 1816 года Карамзин, официальный придворный историограф, приезжает в Петербург, чтобы представить царю восемь томов своей «Истории государства Российского». Несмотря на неоднократные просьбы, он не может добиться аудиенции. После десяти недель тщетного ожидания ему передают слова Аракчеева: «Карамзин, видно, не хочет моего знакомства». Историк понимает: на аудиенцию у государя нужно позволение сторожевого пса, охраняющего вход. Он наносит визит Аракчееву. Тот заявляет ему: «Учителем моим был дьячок: мудрено ли, что я мало знаю? Мое дело исполнять волю государеву. Если бы я был моложе, то стал бы у вас учиться: теперь уже поздно». На следующий день государь принимает Карамзина, жалует ему на печатание его труда 60 тысяч рублей, а также чин статского советника и орден Св. Андрея Первозванного.
Анри Труайя. «Александр I. Северный сфинкс».
* * *
Василий Андреевич Тропинин.
«Портрет Н. М. Карамзина.»
1818.
Из статей А. Г. Грумм-Гржимайло узнал и об интересном письме декабриста [Александра Корниловича] брату Михаилу от 24 июня 1832 года. Оно было написано в крепости, но узнику, очевидно, было позволено встречаться с людьми, нужными ему для его исторических занятий. «Знаешь, я думаю, что Карамзин решил кончить свою историю XII веком. Я всячески уговаривал продолжить её по крайней мере до воцарения Петра, но он на все мои убеждения отвечает одно: «Там писать нечего»…»
Владимир Чивилихин. «Память». Москва, «Современник». 1985 год.
* * *
А. Флоров. С оригинала В. А. Тропинина.
«Николай Михайлович Карамзин».
1815.
«История народа принадлежит царю», - писал Карамзин, посвящая свой труд Александру I. «История принадлежит народам», - отвечал Никита Муравьёв.
Илья Фейнберг.» Читая тетради Пушкина». Москва, «Советский писатель». 1985 год.
* * *
Высокого роста, благообразный, милый и важный старик, с полуседыми волосами, зачесанными на верх плешивой головы, с продолговатым, тонким и бледным лицом, с двумя болезненными морщинами около рта – в них меланхолия и чувствительность, – весь тихий, тишайший, осенний, вечерний, – Николай Михайлович Карамзин, стоя у камина, грелся. Все эти дни был болен. «Нервы мои в сильном трепетании. Слабею как младенец от всего», – жаловался. Поражен был смертью государя, как смертью Друга, брата любимого; и еще больше – равнодушием всех к этой смерти. «Все думают только о себе, а о России – никто». Все оскорбляло его, мучило, ранило; хотелось плакать без всякой причины. Чувствовал себя старою – Бедною Лизою».
Николай поручил ему составить манифест о своем восшествии на престол. Составил, но не угодил. «Да благоденствует Россия мирною свободою гражданскою и спокойствием сердец невинных», – эти слова не понравились; велели переделать. Переделал – опять не понравилось. Манифест поручили Сперанскому.
«Дмитрий Мережковский. «Царство Зверя. 14 декабря».
* * *
Г. Гиппиус.
«Н. М. Карамзин».
1822.
Привычно пользуясь в научном и повседневном обиходе такими словами, как влияние, переворот, сосредоточить, занимательно, промышленность, оттенок, потребность, большинство из нас, вероятно, даже не подозревает, что все эти слова были некогда неологизмами, введёнными в нашу речь Н. Карамзиным.
«Техника – молодежи» №10 1976 год.
* * *
Вяземский писал о нем: «Сперва попыткою искусства на новый лад настроив речь, успел он мысль свою и чувство прозрачной прелестью облечь. Россия речью сей пленилась и с новой грамотой в руке читать и мыслить приучилась на Карамзинском языке… Снял с речи тяжкие оковы и слову русскому дал ход…»
От этих оков он не сразу освободился. В 1793 году Карамзин еще считал большой вольностью употреблять в стихах слово «пичужка». Слово «парень» казалось ему отвратительным, недопустимым, вызывало представление «о дебелом мужике, который чешется неблагопристойным образом».
Ариадна Тыркова-Вильямс. «Жизнь Пушкина». Том первый. 1799-1824.
* * *
Неизвестный художник.
«Н. М. Карамзин».
Конец XIX - начало ХХ века.
«Пятьдесят лет спустя Забелин вспоминал, КАК ЕГО ПОРАЗИЛО ТО, ЧТО ТЫСЯЧИ ДОКУМЕНТОВ XVI-XVII ВЕКОВ, ЛЕЖАВШИХ В КРЕМЛЕВСКОМ ХРАНИЛИЩЕ, НЕ БЫЛИ ИСПОЛЬЗОВАНЫ В ДВЕНАДЦАТИТОМНОЙ "ИСТОРИИ" КАРАМЗИНА».
Как теперь нам становится ясно, нет ничего удивительного в игнорировании Н.М.Карамзиным всех этих материалов. Он писал не подлинную историю Руси, а лишь аккуратно исполнял тенденциозный заказ Романовых. В котором, скорее всего, было четко указано - что и как надо описывать. На что и как ссылаться. А на что не обращать внимания, умолчать. Как мы видим, на уцелевшие остатки огромных архивов Московского Кремля Н. М. Карамзину, по-видимому, ссылаться не рекомендовали. Дескать, и без них напишешь все, что нужно и как нужно. Даром что ли мы платим тебе по 50 тысяч рублей в год? Напомним, о чем идет речь: «"По пятидесяти тысяч рублей в год, с тем, чтобы сумма эта, обращаемая ему (Н. М. Карамзину - Авт.) в пенсион, была после него производима сполна его жене и по смерти ее также сполна детям сыновьям до вступления всех их в службу, а дочерям до замужества последней из них" (Старчевский А. "Н. М. Карамзин", СПб, 1916, с.264). Эта ГРОМАДНАЯ СУММА, как видим, являлась не разовым пособием для поездки на лечение в Италию, а постоянной пенсией Карамзину и его семье»…
Г. В. Носовский, А. Т. Фоменко. «Царь славян».
* * *
Алексей Гаврилович Венецианов.
«Н. М. Карамзин».
1828.
Гр. Каподистрия острил, что Карамзин каждый год производит на свет один том истории и одного младенца.
Ариадна Тыркова-Вильямс. «Жизнь Пушкина». Том первый. 1799-1824.
* * *
Когда, в феврале 1818 года, вышли первые восемь томов Истории, Пушкин, вместе со всей читающей Россией, пережил их появление как событие. Еще никогда не имела русская книга такого всеобщего, такого ошеломляющего успеха. В Петербурге в несколько дней разошлось 1800 экземпляров, стоимостью по 50 рублей. «Я не дивлюсь, что в Москве и в Иркутске разошлось почти равное количество экземпляров, – с легкой иронией писал Карамзин жене, – моя история в 25 дней скончалась» (11 марта 1818 г.).
Есть отрывок автобиографии Пушкина, где он рассказывает, как в феврале 1818 года он выздоравливал после гнилой горячки. В это время вышла «История государства Российского». «Я прочел их в моей постеле с жадностию и со вниманием. Появление сей книги… наделало много шуму и произвело сильное впечатление. 3000 экземпляров разошлось в один месяц… – пример единственный на нашей земле. Все, даже светские женщины, бросились читать Историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка – Коломбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили».
Ариадна Тыркова-Вильямс. «Жизнь Пушкина». Том первый. 1799-1824.
* * *
В послании к Жуковскому Пушкин в очень торжественных словах дает характеристику Карамзину.
|
Сокрытого в веках священный судия, (1817) |
Ариадна Тыркова-Вильямс. «Жизнь Пушкина». Том первый. 1799-1824.
* * *
Пушкин замечает: «Мне приписали одну из лучших русских эпиграмм», подразумевая, вероятно, известную эпиграмму на Карамзина.
|
В его «Истории» изящность, простота |
…И даже наиболее резкая из эпиграмм, вызванных появлением «Истории» Карамзина признавала:
|
Решившись хамом стать пред самовластья урной, |
Илья Фейнберг. «Читая тетради Пушкина». Москва, «Советский писатель». 1985 год.
* * *
Карамзин знал, что у него много недоброжелателей, но говорил: «Мщения не люблю, довольствуюсь презрением и то невольным».
Этот якобинец был горячий патриот, преданный Престолу и Отечеству, лично привязанный к Александру, который ему отвечал если не дружбой, то неизменным благоволеньем, с оттенком кокетства. В своеобразный роман между крупным русским писателем и Царем зловеще вкралось третье лицо – Аракчеев. Как мог Александр одновременно отличать своим доверием таких не сходных людей, понять трудно. Но, чтобы попасть к Царю, Карамзину пришлось пройти через приемную Аракчеева.
Царь был к нему постоянно ласков, внимателен до мелочей. Собственноручной запиской извещал он Карамзиных, что им пора перебираться к нему в гости, так как «в Царском Селе сухо и чисто в саду, а в Китайском его жилье тепло и прибрано». Тут сказалась приветливость хозяина, у которого в поместье годами гостит историограф со всей семьей. Бывая в Царском Селе, Царь вел с Карамзиным долгие беседы о самых важных государственных делах, выслушивал его подчас горячую критику, сам читал его рукописи, делал свои замечания.
Они подолгу вместе гуляли в «Зеленом кабинете», как прозвал Царь любимую свою аллею в парке. Спугивая шумную компанию арзамасцев, Царь запросто приходил в гости к Карамзиным. «Заглянул даже в мой кабинет, то есть в нашу спальню; подивился тесноте и беспорядку».
Об этой рабочей спальне Вяземский рассказывает: «Трудно было понять, как могла в ней уместиться История Государства Российского! Все, даже пол, был завален рукописями и книгами, но Карамзин чутьем знал, где у него что лежит».
При всей преданности, при всем гипнозе, исходившем от обворожительного Александра, его ученый друг сохранял независимость не только личную, но и во взглядах. Они расходились в существенных политических вопросах, да и мистического настроения Царя Карамзин не разделял.
Ариадна Тыркова-Вильямс. «Жизнь Пушкина». Том первый. 1799-1824.
* * *
Записки князя Валерьяна Михайловича Голицына. Сентября 12. Николай Михайлович Карамзин – мой сосед по Китайскому домику. Мы с ним знакомцы давние: встречались у Олениных и Вяземских. Дядюшка поручил меня заботам Катерины Андреевны Карамзиной; она ко мне добра; Николай Михайлович тоже: знает, конечно, и он о государевой милости; намекает на камергерство мое в скором будущем.
Милый старик – весь тихий, тишайший, осенний, вечерний. Высокого роста; полуседые волосы на верх плешивой головы зачесаны; лицо продолговатое, тонкое, бледное; около рта две морщины глубокие: в них – «Бедная Лиза» – меланхолия и чувствительность. Смеяться не умеет: как маленькие дети, странно и жалобно всхлипывает; зато улыбка всегдашняя, – скромная, старинно-любезная, – так теперь уже никто не улыбается. Орденская звезда на длиннополой бекеше, тоже старинной; и пахнет от него по-старинному, табачком нюхательным да цветом чайного деревца. Тихий голос, как шелест осенних листьев.
Сентября 18. Жизнь Карамзина единообразна, как маятника ход в старинных часах английских. Утром работа над XII томом «Истории Государства Российского». «В хорошие часы мои, – говорит, – описываю ужасы Иоанна Грозного». Потом – прогулка пешком или верхом, даже в самую дурную погоду: «После такой прогулки, – говорит, – лучше чувствуешь приятность теплой комнаты». Обед непременно с любимым рисовым блюдом. Трубка табаку, не больше одной в день. Нюхательный французский – всегда у Дазера покупается, а чай с Макарьевской ярмарки выписывается, каждый год по цибику. На ужин – два печеных яблока и старого портвейна рюмочка.
Катерина Андреевна еще не старая женщина: прекрасна, холодна и бела, как снежная статуя, настоящая муза важного историографа. Когда благонравные детки собираются вокруг маменьки вечером, за круглым чайным столом, под уютною лампою, и она крестит их перед сном: «bonne nuit, papa! bonne nuit, maman!» – залюбоваться можно, как на картинку Грезову. Потом жена или старшая дочь читает вслух усыпительные романы госпожи Сюзá. Николай Михайлович садится спиной к лампе, сберегая зрение, и в чувствительных местах плачет. А ровно в десять, с последним ударом часов, все отходят ко сну.
– Лета и характер, – говорит, – склоняют меня к тихой жизни семейственной: день за день, нынче как вчера. Усердно благодарю Бога за всякий спокойный день.
– Ваше превосходительство, – говорю, – вы мастер жить!
А он улыбается тихой улыбкой.
– Счастье, – говорит, – есть отсутствие зол, а мудрость житейская – наслаждаться всякий день, чем Бог послал. В тихих удовольствиях жизни успокоенной, единообразной хотел бы я сказать солнцу: «остановись!» Теперь главное мое желание – не желать ничего, ничего. Творца молю, чтоб Он без всяких прибавлений оставил все, как есть…
Может быть, он и прав, а только все мне кажется, что мы с ним давно уже умерли и в царстве мертвых о жизни беседуем.
Сентября 19. Золотая осень кончилась. Дождь, слякоть, холод. Осенний Борей шумит в оголенных ветвях, срывает и гонит последний желтый лист.
У Катерины Андреевны флюс; у Андрюши горло подвязано; у маленькой кашель – не дай Бог, коклюш. Николай Михайлович на ревматизмы жалуется, брюзжит:
– Повара хорошего купить нельзя, продают одних несносных пьяниц и воров. Отослал намедни Тимошку в полицию для наказания розгами и велел отдать в рекруты.
Я молчу. Он знает, что я решил отпустить на волю крестьян, и не одобряет, хочет наставить меня на путь истины.
– Не знаю, – говорит, – дойдут ли люди до свободы гражданской, но знаю, что путь дальний и дорога не гладкая.
Я все молчу, а он смотрит на меня исподлобья, нюхает табак и тяжело вздыхает.
– Бог видит, люблю ли человечество и народ русский, но для истинного благополучия крестьян желаю единственно того, чтобы имели они добрых господ и средства к просвещению.
Встал, подошел к столу, отыскал письмо к своим крестьянам в нижегородское имение Бортное и, как будто для совета с Катериной Андреевной, а на самом деле для моего наставления, прочел:
– «Я – ваш отец и судия; я вас всех люблю, как детей своих, и отвечаю за вас Богу. Мое дело знать, что справедливо и полезно. Пустыми просьбами не докучайте мне, живите смирно, слушайте бурмистра, платите оброки, а если будете буянствовать, то буду просить содействия военного генерал-губернатора, дабы строгими мерами принудить вас к платежу исправному».
И в заключение приказ: «Буянов, если не уймутся, высечь розгами».
А вечером над романом госпожи Сюзá опять будет плакать.
Сентября 20. Хвалит Аракчеева:
– Человек государственный, – заменить его другим не легко. Больше лиц, нежели голов, а душ еще меньше.
Бранит Пушкина:
– Талант, действительно, прекрасный; жаль, что нет мира в душе, а в голове ни малейшего благоразумия. Ежели не исправится, – будет чертом еще до отбытия своего в ад.
Октября 10. Опротивел мне Китайский домик. Иногда хочется бежать куда глаза глядят от этого милого старика, от любезной улыбки его и прилизанных височков, от белоснежной Катерины Андреевны и благонравных деток, от черешневой трубки (не больше одной трубки в день) и макарьевских цибиков чая, от слезливых романов госпожи Сюзá и писем бурмистру о розгах, и двенадцати томов «Истории», в коих он —
Доказывает нам без всякого пристрастья
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
Николай Михайлович, кажется, знает, что я – член Тайного Общества, и душу у меня выматывает разговорами о политике.
– Основание гражданских обществ неизменно: можете низ поставить наверху, но будет всегда низ и верх, воля и неволя, богатство и бедность, удовольствие и страдание. Не так ли?
Я соглашаюсь, а он продолжает:
– Я хвалю самодержавие, а не либеральные идеи, то есть хвалю печи зимою в северном климате. Свободу нам дает не государь, не парламент, а каждый из нас самому себе с помощью Божьей. Я презираю либералистов нынешних и люблю только ту свободу, которую никакой тиран у меня не может отнять…
Я опять соглашаюсь, а он опять продолжает:
– Пусть молодежь ярится; мы, старики, улыбаемся: будет чему быть – и все к лучшему, когда есть Бог. Моя политика – религия. Не зная для чего, знаю, что все должно быть, как есть…
А я молчу, молчу, – мне все равно, только бы отпустил душу на покаяние.
Но иногда кажется, что этот старик, милый, умный, добрый, честный, опаснее самых отъявленных злодеев и разбойников. Если погибнет Россия, то не от глада, труса и мора, а от этой тишайшей мудрости: все должно быть, как есть.
Октября 13. Николай Михайлович любит жить на даче до первого снега. Вот и дождались: сегодня зареяли белые мухи, а к вечеру повалил снег хлопьями и на черную землю опустился белым саваном. Все звуки заглохли, как под мягкою подушкою; только откуда-то далекий-далекий, точно похоронный, доносится колокол.
Дмитрий Мережковский. «Царство Зверя. Александр Первый».
* * *
СМОТРИТЕ ТАКЖЕ:
